Однако это современный и специфический (или случайный) «эскапистский» аспект волшебных сказок, который они разделяют с романтическими произведениями и другими произведениями из или о прошлом. Многие произведения прошлого стали «эскапистскими» только из-за притяжения жизнеспособности того времени, когда люди обычно были удовлетворены делом своих рук, в отличие от нашего времени, когда люди чувствуют отвращение к предметам человеческой деятельности.

Но есть также другой, более глубокий «эскапизм», который всегда приветствует в волшебных сказках и легендах. Есть вещи более жестокие и страшные, чтобы бежать от них, чем шум, зловоние, безжалостность и расточительность двигателя внутреннего сгорания. Существуют голод, жажада, нужда, боль, горе, несправедливость, смерть. Но даже когда человек не стоит лицом к лицу с ними, есть древние недостатки, от которых волшебные сказки предлагают некий сорт избавления, и старые надежды и желания (затрагивающие самые корни фантазии) для которых они предлагают некий вид удовлетворения и утешения. некоторые представляют собой извинительные слабости или любопытство: такие как желание свободно как рыба посещать глубины морей или стремление к бесшумному грациозному легкому полету птиц, стремление, когда он далеко в вышине и из-за ветра и расстояния неслышимый, блестит на солнце: то есть, точнее, когда его воображаешь, а не используешь. Есть желания глубже, такие как желание беседовать со всеми живущими существами, на этом желании, древнем как грехопадение, по большей части основано присутствие говорящих зверей и существ в волшебных сказках, и особенно магическое понимание их собственного языка. Корень в этом, а вовсе не в «путанице», якобы присущей человеческому уму в дописьменном прошлом, приписываемом ему «отсутствии понимания отдельности нас от животных». note 31 Ясное понимание этого отделения весьма древынее; но тае же ясно и старо понимание того, словно иные царства, с которыми Человек разорвал отношения, и видит теперь только извне и с расстояния, находящиеся с ним в войне или в состоянии неспокойного перемирия. Не много существует людей, имеющих привилегию совершать небольшие путешествия туда; остальные должны удовлетворяться рассказами путешественников. То же насчет лягушек, говоря об этом, довольно странном, но широко распространенном сюжете «Принца-Лягушки», Макс Мюллер спрашивает в своей типичной манере: «Как могла такая история быть сочинена? Человеческое существование было всегда, можно надеяться, достаточно просвещенным, чтобы знать, что брак между жабой и королевской дочерью абсурден». Конечно, можно надеяться! Поскольку, если бы это было не так, то в этой историии не было бы вовсе ничего странного, зависящего именно от осознания абсурдности. Источники народных преданий (или догадки о них) здесь абсолютно неуместны. Бесполезно обсуждение тотемизма. Поскольку действительно, каковы бы ни были традиции и верования о лягушках и колодцах, лежащие в основе этой сказки, образ лягушки был и сохраняется в волшебной сказке note 32 именно потому, что этот образ весьма странен, а брак с лягушкой абсурден и, без сомнения, отвратителен. Хотя, конечно, в версиях, которые нас интересуют, гэльских, германских, английских note 33 на самом деле нет бракосочетания принцессы и лягушки: лягушка оказывается заколдованным принцем. И смысл сказки не в том, что люди думали, будто лягушки могут быть мужьями, но в необходимости выполнять данное обещание (даже с ужасными последствиями), которые, вместе с упомянутыми запретами пронизывают всю Фаерию. Это одна из заповедей на скрежалях Эльфской страны, заповедь далеко не устаревшая. И, наконец, есть последнее и самое глубокое желание, Великое Избавление: Бегство от Смерти. Волшебные сказки дают множество примеров и способов этого, что можно было бы назвать подлинно эскапистским или (я бы сказал) дезертирским духом. Но это делают и другие произведения (особенно те, которые вдохновлены наукой), и то же делают другие науки. Волшебные сказки сочинены людьми, а не эльфами. Человеческие сказки об эльфах, несомненно полны историй об Избавлении от Бессмертия. Но от наших сказок не следует ожидать того, чтобы они всегда возвышались над нашим средним уровнем. Они часто делают это. Немного уроков затрагиваются в них яснее, чем этот — о бремени такой бессмертности, или бесконечной серии, к которой «беглец» стремится. Потому что волшебные сказки особенно подходят для того, чтобы научить таким вещам древности и по сей день. Смерть — тема особо вдохновлявшая Джорджа МакДональда.

Но «утешение» волшебных сказок имеет другое назначение, нежели воображаемое исполнение древних желаний. Самым значительным является Утешение Счастливого Конца. Я даже осмелюсь утверждать, что все законченные волшебные сказки должны иметь его. В конечном счете, я бы сказал, что Трагедия — самая правдивая форма Драмы, ее высшая функция. но для волшебной сказки верным будет обратное. Пока мы еще не ввели слово для выражения этого противопоставления — я буду звать его Катастрофическим. Катастрофические сказки есть правдивые волшебные сказки, их высшая функция.

Утешение волшебных сказок, радость счастливого завершения или более точно хорошая развязка, внезапный счастливый «оборот» (поскольку на самом деле у волшебной сказки нет настоящего конца note 34 ): эта радость, одна из тех вещей, которую волшебные сказки могут производить в высшей степени хорошо, не является по сути «эскапизмом» или «бегством». На этом стоят волшебные сказки — или другой мир, — внезапное и чудесное милосердие: на которое никогда не рассчитывают. Это не отвергает существования дискатастрофы (плохой развязки), горя и поражения: их возможность необходима для радости освобождения, оно отрицает (перед лицом большей очевидности, если хотите), всеобщее конечное поражение и в конечном счете является евангелистическим, дающим мимолтеный знак Радости, Радости за стенами мира, острой как скорбь.

Это знак хорошей волшебной сказки, высшей или наиболее полной формы, конечно же, с неистовыми событиями, фантастическими и страшными приключениями, она дает ребенку и взрослому, которые слушают ее, когда наступает «перелом», ощутить как перехватывает дыхание, как замирает сердце почти (или конечно вместе) со слезами, острое, как и в любой форме литературного искусства, и имеющее особое качество.

Даже современные волшебные сказки могут производить этот эффект. Это не так легко, он зависит от всей сказки, которая подготавливает поворот сюжета, развязку и еще он возвращает обратно славу. Сказка в какой-то мере успешная в этом смысле не будет целиком неудачной, какой бы порок она ни имела и как бы ни были смешаны и запутаны ее намерения. Это происходит даже со сказкой самого Эндрю Ланга, «Принцем Пригио», неудовлетворительной во всех отношениях. Когда «каждый рыцарь ожил, вскинул меч и воскликнул: „Долгой жизни принцу Пригио“, радость немного имеет этого странного качества волшебной сказки, болшьше, чем описанное событие. Ее бы не было вовсе в сказке Ланга, если бы описанное событие не было частью более серьезной „фантазии“ волшебных сказок, чем основные события истории, которая в основном более фривольна, с полу-притворной улыбкой галантного, утонченного Это характерно для неустойчивого баланса Ланга. Сказка поверхностно следует „куртуазному“ французскому с сатирическим оборотом, и в деталях — „Розе и кольцу“ Теккерея. Вид поверхностный, даже фривольный, по природе не производящий или не желающий производить что-либо глубокое, но под этим лежит более глубокий дух романтика Ланга. Более серьезный и острый эффект это вызывает в серьезных сказках Фаерии. note 35 В этих сказках, когда наступает «развязка», мы получаем пронзительную вспышку радости и желание сердца, которое на миг выходит за рамки, разрывает саму паутину сказки и дает лучу света пройти сквозь нее.